vEmpire: ГЕОПОЛИТИКА И МОНСТРУОЗНОСТЬ

Множество является реальной производительной силой нашего социального мира, тогда как Империя оказывается простым аппаратом захвата, существующим лишь за счет витальности множества. Империя, как сказал бы Маркс, – это вампирическая власть накопленного мертвого труда, выживающая лишь за счет того, что высасывает кровь из живых.
Негри и Хардт. «Империя»

О! Берегись! Берегись! Ужасная рептилия свернулась клубком на груди твоего народа; ядовитая тварь пригрелась на нежной груди твоей юной республики: ради Бога, сорви и отбрось это отвратительное чудовище, пусть сила двадцати миллионов раздавит и уничтожит его навсегда.
Фредерик Дуглас. «Что значит для раба 4 июля?»

Буш не думает о черных.
Канье Уэст

Мы – американцы. Мы – это вы.
Энн Райс. «Что значит потерять Новый Орлеан?»

Резкое ускорение мировой истории, наблюдающееся в последнее время, яростное насилие, охватившее планету, – все это вынуждает к размышлениям о возможностях мирного сосуществования в состоянии, называемом глобальным. И это состояние и эти раздумья не новы, модернизация и «мондиализация» – обратные стороны друг друга, они являются неотъемлемой частью того, что называется «современность» (modernity) со всеми ее жестокими противоречиями. В своем трактате «К вечному миру» Кант блестяще показывает, что «право посещения» принадлежит «всем людям, сознающим себя членами общества, в силу общего владения земной поверхностью, на которой, как на поверхности шара, люди не могут рассеяться до бесконечности и потому должны терпеть соседство других; первоначально же никто не имеет большего права, чем другой, на существование в данном месте земли»(2) (Kant, 1992: 118). Не кто иной, как Ханна Арендт почти шестьдесят лет назад в книге «Истоки тоталитаризма» предупреждала об «опасности того, что мировая, универсально взаимосвязанная цивилизация способна рождать в самой себе варваров, вынуждая миллионы людей, вопреки видимости, к жизни в дикарских условиях» (Arendt, 1958: 302).

Эти слова Ханны Арендт написаны после второго глобального потрясения ХХ века – Второй мировой войны, послужившей фоном для колоссальной геополитической и расовой монстрификации в европейской истории, а именно «Окончательного решения еврейского вопроса». Эта геополитическая монстрификация не так давно обсуждалась в фильме «Истр» Дэвида Бэррисона и Дэниела Росса(3). Сюжет фильма развивается по мере движения по реке Дунай, в ходе которого анализируется книга Хайдеггера «Истр» («Дунай»), написанная в 1942 году. Ключевая идея Хайдеггера хорошо известна и по другим его работам: исток западной цивилизации – в Греции, и Запад движется в обратном направлении, rückwärts, как река Истр, или современный Дунай, к своему телеологическому завершению в Германии. В 1942-м Хайдеггер заявил, что Германия – это и есть как западная цивилизация, Европа, так и Греция, исток и русло Дуная, короче, преемница греческого европейского начала. Но в данном повествовании кое-что упущено.

Так, в начале фильма, когда Бернар Стиглер заводит речь о происхождении технэ в мифе о Прометее, камера фокусируется на не разлагающихся в природных условиях обломках пластикового мусора, которые несет река. Не сразу понятно, где скапливается этот мусор. По мере развития фильма эти неразлагающиеся останки, эти техно-островки, несомые рекой к ее разделенному, фантазматическому «истоку», появляются без указания географического места еще несколько раз. Пластиковый мусор, таким образом, становится нелокализуемым, молчащим, досимволическим, жутким и зримым «Другим», рассеянным в повествовании о реке и о «Западе». Лишь позже становится ясно, что это скопление мусора, являющееся своего рода «лейтмотивом» киноповествования, – следствие разрушения мостов города Нови-Сад на Дунае на территории бывшей Югославии. Совсем не голубой Дунай, река скорее похожа на Миссисипи. И действительно, в кадре, где мы видим места скопления этого речного мусора, в интертитрах открыто говорится: «Первые восстановленные мосты состояли из заместивших их барж, блокирующих речное движение». «Заместившие» мост баржи, блокирующие речное движение, являются следствием бомбардировки города Нови-Сад силами НАТО весной 1999 года.

В январе 1942 года, как раз когда Хайдеггер пишет лекции, посвященные Истру, немецкие оккупационные войска при пособничестве венгерских военных коллаборационистов окружили и убили около двух тысяч сербов и евреев, в основном евреев, прямо на месте моста «Свобода», реконструкция которого подробно показана в фильме. Иными словами, фильм повествует об очищении реки от зловонных отбросов Европы, о восстановлении мостов, но не упоминает о событии, случившемся именно здесь шестьдесят пять лет назад – об очищении, происходившем в этом самом месте. Во время этого события, известного в Нови-Саде как «Рейд» 1942 года, евреев собрали, выстроили в ряд на местном пляже и расстреляли пулеметными очередями. Это была особенно холодная зима, и Дунай – для Хайдеггера Истр – покрылся льдом. Чтобы проделать отверстия во льду, куда сбрасывали тела расстрелянных, использовался динамит – иногда люди были еще живы, и тогда они умирали от удушья или тонули. Кровавые раны во льду пометили место немецко-еврейской встречи прямо в Нови-Саде, или Neusatz’е, – новом пространстве (для) Новой Европы, на этот раз очищенном от отбросов Европы, от европейских Других. В «Книге Блама» Александра Тишмы как самый оглушительный звук погрома в роман вводится молчание – средства массовой информации промолчали о катастрофе: «Наше новине” [“Наша газета”, местное ежедневное издание] не вышла 21, 22 и 23 января 1942 года, в дни рейда в Нови-Саде (всеобщий комендантский час помешал выйти из дома и журналистам, и наборщикам), но ни в следующем выпуске (25 января), ни в том, что появился за ним, не упоминалось о событии. Словно 25 января на улицах не лежало более тысячи замороженных трупов, снег не был красным от крови, стены не были забрызганы мозгами, а шепот ужаса не проносился через десять тысяч домов» (Tisma, 1998: 95).

Рейд в Нови-Саде 1942 года разорвал закованный в лед Дунай кровавыми ранами, следами укусов на обледеневшей поверхности реки, прервав дыхание европейской истории и сотворив пространство необратимой чистоты. Необратимое – то, что нельзя забыть, оно не поддается природному разложению, это цезура, разрывающая течение европейской истории. Но что – если такое возможно – хуже, чем массовое убийство, так это молчание, структурно встроенное в него метанарративом Европы как Греции, то есть нарративом западного мира, Запада и Дуная как Истра в истолковании Мартина Хайдеггера и в его идеях расового превосходства.

Можно привести конкретные примеры последствий глобализации для национального государства, анализируя распад Югославии, если оставаться в том месте, которое мы посетили в фильме. Правительство Слободана Милошевича особенно преуспело в ликвидации социальной и материальной инфраструктуры прежней Югославии; новое правительство отличалось коррупцией и многочисленными фальсификациями в процедуре выборов; последние выборы Милошевича были сфабрикованы, принять решение об исходе выборов призвали Верховный суд, и он принял его в пользу Милошевича. Правительство вместе с коррумпированным капиталом, или, если угодно, либерализованным рынком, монополизировало СМИ и использовало их для разжигания невиданной военной истерии. Отмеченное злоупотреблениями в энергетической промышленности (особенно это коснулось нефти и электричества), правление Милошевича, доведшее население до нищеты и буквально погрузившее страну во мрак во всех смыслах этого слова, в то же время позволило некоторым предпринимателям в нефтяной и энергетической отрасли чудовищно разбогатеть за счет остальных граждан этой разрушенной страны. Как же такой режим, для которого убийство премьер-министра Зорана Джинджича было лишь последним и запоздалым спазмом, оставался у власти? Посредством изобретения врага, мусульманского Другого, ставшего излюбленным козлом отпущения. Режим по сути дела сохранялся, пока у него не перевелись козлы отпущения, мусульманские Другие, оставленные гнить в братских могилах в Сребренице в Боснии и Джяковице в Косово, во временных лагерях для интернированных и в городах, стертых с лица земли, как Сараево, и покуда он открыто не выступил против собственного народа. В конце концов этот аутоиммунный поворот нации против самой себя оказался, после огромного опустошения, и проблеском удачи: он спровоцировал народное восстание, свергнувшее Милошевича и даровавшее на короткое время суверенитет самому же народу. Суд над Милошевичем в Гааге был огромным и беспрецедентным шагом на пути к созданию форм правовой защиты на основе международного правосудия.

Во время НАТОвских бомбежек Белграда и Сербии несколько лет тому назад тогдашнего югославского президента Слободана Милошевича (начавшего политическую карьеру с речи перед полумиллионной аудиторией сербов на Косовом поле и пользовавшегося довольно долго поддержкой Запада в качестве гаранта стабильности в этом регионе) уподобили вампиру(4).

1. Первая версия этого эссе была прочитана в качестве пленарного доклада на конференции Американской ассоциации сравнительного литературоведения в Остине, штат Техас, в сентябре 2003 года под названием «vEmpire, глокализация и меланхолия, испытываемая сувереном». Текст с тем же названием опубликован в журнале «Comparativist» (Spring 2005). Версия, представленная здесь, изрядно отличается от первоначальной, она была переписана, дабы включить отсылки к событиям, которые произошли с тех пор. Похожее слово было использовано для описания «vEmpire» в заглавии книги, знакомой русским читателям, а именно «Empire V» Виктора Пелевина (М.: «Эксмо», 2006). Мой заголовок появился на три года раньше пелевинского, и это вЭмпирический факт.

2. Кант И. К вечному миру. Соч. в 6-ти тт. Т. 6. М.: «Мысль» 1966, с. 275. –Прим. пер.

3. Фильм основан на лекциях Мартина Хайдеггера 1942 года о Гёльдерлине. 189 минут. Black Box Sound and Image (2004, 2005).

4. См., например, карикатуру Дэвида Левина в «The New York Review of Books» (January 30, 1992, Vol. 39, № 3), изображающую «балканского мясника» Милошевича с капающей изо рта кровью.

1 | 2 | 3